себя теперь к делу негодным. Со злости тогда перестал посылать домой бумажные треугольники. Не хотел возвращаться инвалидом. Вот, если б с победой, как старики говорили: грудь в крестах. А такой… Кому он был нужен такой? Только чем дальше шла жизнь, тем все больше понимал Алексей: а ведь нужен еще, нужен. Вон и на хлебозаводе оказался нужен, и еще как! Кто его уверил в том, что он человек конченый? Не Санька ли Лысый? Нет, тот говорил, из инвалидности можно свою выгоду извлечь. У Саньки это, как и все, по-подлому. С Санькой было теперь отрезано навсегда. Ну его к чертям! Видеть его хитрую рожу больше не хотелось.
И опять думалось: «Мать-то, конечно, ждет».
Как-то вышел у них разговор с Галкиным. Встретились в обеденный перерыв в столовой. Сидели за одним столом. Оба ели винегрет. Небогатый был выбор закусок в заводском буфете. Зато хлеба уж давали достаточно.
— Ну, как работается? — спросил Глеб Сергеевич, когда с винегретом было покончено. Ждали, пока им принесут суп.
— Работаем, — отозвался Алексей. — Делаю что положено.
— Не трудно?
Алексей искренне засмеялся:
— Чего же тут трудного? Ржавые ящики с рубильниками на новые менять. Это, Глеб Сергеевич, нам не задача.
Помолчав и о чем-то подумав, Галкин сказал:
— Завод наш — один из городских первенцев. Год-два, и начнем его переоборудовать. Придет время — перейдем на полную автоматику. Никакие кренделя тогда никто здесь руками не станет лепить. Идет уже о том разговор. Назначена специальная комиссия.
Принесли суп. Ели молча. Алексей опростал тарелку быстро. Галкин помедленней. Когда и его тарелка опустела, продолжал, как бы вернувшись к прерванному разговору:
— Я вот к чему. Хотел сказать, что тогда, после реконструкции, все у нас будет электрифицировано. Самая главная фигура станет здесь электрик.
— Высокой квалификации понадобятся люди, — согласился Алексей, понимая, что речь идет об инженерах и техниках. Хотел этими словами объяснить, что, разумеется, он тут ни при чем. Его дело скромное — монтерское.
Но Галкин, оказалось, начал разговор неспроста. Поднял голову, поглядел в упор на Алексея и спросил:
— Где же мы возьмем этих, высококвалифицированных, с улицы позовем, что ли? Свои кадры нужны.
Вместо ответа Алексей пожал плечами, а про себя подумал, что Галкин-то вовсе был не таким замкнутым, как показался ему поначалу в квартире.
— Сколько тебе лет, Алексей?
Он называл его на «ты», и получалось это у Глеба Сергеевича как-то естественно. На «ты» обращались к нему и другим ребятам на фронте их командиры, и не было в том ничего обидного. Даже так считалось: если заговорил вдруг комбат с тобой на «вы», что-то тут, значит, неладно. Чем-то он недоволен. Неспроста это «вы» появилось, хоть и было уставным. И потому сейчас обращение Глеба Сергеевича на «ты» обрадовало. Повеяло чем-то знакомым, уже позабытым. Алексей поспешно ответил:
— Двадцать пять. Двадцать шестой уже…
Галкин улыбнулся, потом опять стал серьезным и, как бы думая о чем-то своем, продолжал:
— Квалификация у тебя, конечно, есть. Монтер ты, говорят, хоть куда, только что же тебе на том останавливаться… Жизнь теперь, после войны, пойдет… За ней лишь поспевай.
Алексей понял — вон куда клонит.
— Так у меня же образование… — несколько растерянно продолжал он. Но Галкин, казалось, только того и ждал.
— Ну, понятно, образование у тебя невысокое, — закончил он как бы за Алексея.
Потом поговорили еще о разном. Когда Галкин поднимался из-за стола, он, будто невзначай, бросил:
— А что касается образования, так оно во сне не приходит, а голова у вас, Алексей Прокофьевич, на плечах, и, по-моему, ничего голова.
Так и разошлись. Больше между ними в те дни разговора не было, хоть встречались в квартире. Но сказан-ное Галкиным не забывалось. Нет-нет да и подумывалось Алексею, верно ведь сказал сосед: голова — не нога, голова у него в порядке, и руки тоже действуют как надо. Что, если и верно взяться без дурости за ум, пойти подучиться?.. Может, и не поздно еще? А сумеет ли, вытянет ли он? Ведь отвык учиться… С кем бы посоветоваться? И опять подумалось об Ане. Будь бы она здесь, рядом, она бы уж обязательно рассудила, что делать. Чуткая она, умная…
Но Ани не было.
Пришел день. Алексей решился написать письмо домой.
Не мог больше молчать. Получалось — словно скрывался. Возвратится ли он к себе в деревню, съездит ли на побывку — неизвестно, но о том, что жив и здоров, написать время настало. Тем более что теперь он при деле и на инвалидное положение жаловаться нечего. Демобилизовался, дескать, работает, как другие, и все тут.
Зашел как-то на почту и купил несколько листков почтовой линованной бумаги. Жесткая была бумага, сине-серого цвета. Не письма писать, а селедку заворачивать. Но другой бумаги не продавалось. Ладно, решил, сойдет и такая.
Взял и конверт с маркой. Хотел тут же присесть за стол рядом с другими. Писали люди куда-то письма. Но, подумав, на почте этого делать не стал. Что и как написать, сразу и не сообразишь. Сложил листки пополам, меж ними конверт, чтобы не мять ни того ни другого, и понес все это почтовое хозяйство домой.
Алексей попросил у Марии Кондратьевны чернил и ручку. Знал, что старуха получает письма и сочиняет на них ответы.
Мария Кондратьевна отозвалась охотно, вынесла ему старинную чернильницу без крышки, на подставке из черного мрамора, с бронзовыми ножками, а ручку, в противоположность тому, самую современную, тоненькую, школьную.
Отнес это все Алексей к себе в комнату и поставил на подоконник. Пододвинул к нему табуретку и, усевшись, принялся было писать. Обмакнул перо в чернила, поглядел на него, чтобы не накапало на бумагу, и вывел над верхней линией голубоватого листочка:
«Здравствуйте, мама!»
И вдруг мелькнула тревожная мысль. Незнакомо защемило сердце. А жива ли она?.. Да нет, конечно жива.
С чего бы!.. Мать совсем была еще не старой. Живет и ждет не дождется от него вестей. Пора, давно пора отозваться.
Подумал и продолжал:
«Пишет вам, мама, пропавший ваш сын Алексей и очень извиняется, что не подавал так долго о себе никаких сведений. Была тому, мама, серьезная причина. Я был ранен немецко-фашистским снарядом, и никто не знал, выживу ли. Ну, что было писать. Только вас зазря пугать. Лучше было числиться в пропавших без вести.
Болел я долго и все думал, как полегче станет, так и напишу вам. Чтобы уже не было вам большого беспокойства и слез».
Алексей оторвал руку от бумаги и тяжело вздохнул. Письмо шло
